Дмитрий Крымов: дело Серебренникова — «публичная пощечина»

Дмитрий Крымов: Если вообще прочитать несколько пьес Островского, даже невнимательно, даже если только прочитать, кто действует, то поражаешься именам, который он дает своим персонажам. Мокий Парменыч, Флор Федулыч, Тит Титыч — в этом что-то есть, какой-то ключ. Так нормальных людей звать не могут. Значит, это какие-то куклы, какие-то персонажи, образы.

Дмитрий Крымов: Маски, да. Но говорят они ужасно интересным языком, и драматургически написано замечательно. Как драматург он прекрасный. Драматург же пишет не все, что думает, а так, чтобы актерам и режиссеру было что делать. И этот воздух, эта подушка прямо чувствуются. За этими прекрасными словами есть еще воздух, туда можно войти и делать эти монологи. Есть такие диалоги, которые замечательные, но делать их не имеет смысла, потому что как написано, так и есть. А у него есть эта подушка, которая позволяет с удовольствием туда кинуться и поплавать и представить это в том или ином виде.

Дмитрий Крымов: Конечно. Два года мы репетировали. Я уже не помню, сколько было отброшено.

Дмитрий Крымов: Да. Я бы это сказал без «но». Я никогда для детей специально не делал, хотя на наши спектакли все, кто хочет, приводят своих детей.

Дмитрий Крымов: Это не пересказ, это вообще разговор. Я так его задумывал как разговор с этим возрастом, лет десяти, когда с ними еще можно разговаривать, когда у них не другое на уме, но уже они что-то понимают, но еще недопонимались до такой степени, что с ними уже нельзя разговаривать. Он об очень серьезных вещах: об убийстве Пушкина, что такое птица-тройка и вообще что такое Гоголь. Сейчас мы будем делать «Остров Сахалин» Чехова. Чудовищное произведение. Это такой «Архипелаг ГУЛАГ» конца XIX века.

Дмитрий Крымов: Конечно, своими словами. Это такой прием. Я хочу с помощью моих актеров поговорить с этими маленькими людьми, какая интересная жизнь их окружает и как будет интересно, чтобы они не пугались серьезности.

Дмитрий Крымов: Вы же хотите откровенного ответа? Я не помню. Я помню, что они придумали их сами, конкретно этих людей: вот я буду финном, меня будут звать так-то, а я буду чехом, меня будут звать так-то. Это они сами придумали.

Дмитрий Крымов: Импортозамещение. Про русское говорят. К нам не придерешься, мы хитрые.

Дмитрий Крымов: Если бы они говорили про свое, а они про наше. Мы еще собираемся «Карла Маркса» поставить. Это, правда, не в дугу, это иностранец. Карл Маркс был немец и еврей. Но еврей, правда, не иностранец. В общем, тут путаное дело. Не чисто русский.

Дмитрий Крымов: Я сейчас задохнусь от гнева, ярости и бессилия. Что я думаю? Я ничего не думаю, я чувствую это чудовищное мракобесие. Это чудовищная публичная пощечина всем, не только ему, но и всем, кто вообще пытается защитить его и вообще думает по-другому. Все это не имеет значения, мы делаем свое дело. Какое? Да не суйтесь. Не суйтесь не в свое дело, вы вообще здесь никто, и рядом вас не стояло в этой очереди за нашей сметаной. Я даже не знаю, как работать, когда такое происходит. Когда я после лета вернулся и мы должны были выпускать «Безприданницу», я думаю, а как же репетировать, когда вообще такое происходит. Люди же про другое думают. Как с ними разговаривать на тему какой-то волжской девушки, которая ищет любовь, в это время? Это вообще большой вопрос. Когда идет война, лиры должны молчать, когда пушки говорят. Есть такая пословица. Я не уверен, но как-то они по-особому должны говорить и необязательно про пушки, а про что-то. Я, может быть, идеалист, но мне кажется, что в театр, как в церковь, люди приходят для того, чтобы понять, что ты сидишь в зале вместе с кем-то, который хочет того же, что и ты, какого-то разговора о современности. Современность же состоит необязательно из буквально Серебренникова. Просто надо этим жить, а говорить можно о чем угодно. Важно, чтобы вы поняли, что я с вами разговариваю во время Серебренникова. Нельзя же только о Серебренникове говорить или только об этом ужасе. Можно говорить и о чем-то хорошем, но в то время, когда это происходит. Это другая тональность разговора. Это секрет художественного изъявления художника, секрет превращения его чувств в его продукцию.

Дмитрий Крымов: Я очень хотел, чтобы мне понравилось, а когда ты хочешь, чтобы тебе понравилось, если это твой друг или товарищ, как Кирилл, хорошо бы, чтобы выпустился хороший спектакль, а не что-то другое. У меня с этим-то всегда большие проблемы, когда я иду куда-нибудь, страх, чтобы было хорошо. Я очень хочу, чтобы было хорошо. Это сейчас не только ему нужно, и не только тем людям, которые это делают, но и всем нам.

Дмитрий Крымов: Из нас же животных делают. Каждый решает сам, с какой скоростью ему превращаться. Боишься — не ходи.

Дмитрий Крымов: Не знаю. Не специально.

Дмитрий Крымов: Да вы что? Ничего себе. Я просто не знал. Я никогда не интересовался этим. Я в театре, как и Кирилл, не имел отношения к деньгам.

Дмитрий Крымов: Она работает чудовищно. Мы бы «Безприданницу» никогда не выпустили, если бы не Леонид Роберман, который взял на себя всю материальную часть в театре. Таких денег сейчас нет.

Дмитрий Крымов: Нетактично будет, если я что-то скажу. Я знаю, что те деньги, которые сейчас есть на постановку спектакля в нашем огромном зале «Манеж», — это смешные деньги.

Дмитрий Крымов: Сейчас есть миллион на постановку спектакля в большом «Манеже».

Дмитрий Крымов: Я слышал, что раньше наши спектакли, когда все это не подорожало безумно и доллар стоил в два раза меньше, стоили, по-моему, 2-3 млн рублей. Сейчас не хватает чудовищно. Дирекция отложила премьеру на семь месяцев, и я вынужден был согласиться, потому что понимаю, мы же в одном корыте плывем. После семи месяцев денег не прибавилось, пока не появился Леонид Семенович и не сказал: давайте я вам помогу и сделаю, будем партнерами. Мы бы не выпустили этот спектакль. Денег нет.

Дмитрий Крымов: Мы на государственные деньги и живем. Актеры получают государственную зарплату, я получаю зарплату, свет горит в театре.

Дмитрий Крымов: Вообще драматический театр — это убыточное предприятие. Если нет дотаций со стороны государства, то он не может существовать. Наш театр — это не коммерческая структура, это не Бродвей, тем более наш театр, где вообще эксперимент на эксперименте. Савва Морозов построил МХТ, в который мы сейчас ходим, он потратил миллион рублей. Миллион! По тем деньгам это безумие. Станиславский на Студию на Поварской с Мейерхольдом, которую он сам своими руками сделал и закрыл, потратил 60 тысяч или 80 тысяч. Это была почти половина наличных, свободных денег, которые у него в то время были. Это очень большие деньги, мы сейчас не понимаем, что это такое. Имение Раневской, по-моему, было продано с аукциона за 93 тысячи. А сейчас мы от государства получаем и привыкли к этому. В Америке этого нет, и театр хуже, там его нет. Там есть замечательные молодые люди, которые готовы делать театр. Я преподавал в Йельском университете, там потрясающие актеры, школа замечательная, но все уходят в кино, потому что театра как структуры нет. В советские годы он был.

Дмитрий Крымов: Бродвей — это совершенно другое государство. Это просто другое дело, коммерческая структура. Если театр превращается в бродвейскую систему или в подобие зарабатывания денег, там не могут быть эксперименты. За время, которое отпущено на производство коммерческого спектакля, пять недель, ты не успеваешь поэкспериментировать. Актеры безработные, девочки выходят из института и плачут. У нас разговор был о том, что дальше. И вдруг я вижу — слезы текут. Я говорю»: «Что вы плачете?» — «Мы же в театр не сможем». — «А как же вы учитесь здесь?» — «Я из богатой семьи, могу себе позволить, я очень люблю это дело. А что дальше будет?» Я знаю всех выпускников последних двух лет, которых выпустил Йель. Это божественные актеры. Процентов 70 безработные.

Дмитрий Крымов: Кастинги, кастинги, кастинги. Америка же такая страна, что надежда прямо за дверями стоит.

Дмитрий Крымов: Она в чем-то была замечательная, давала возможность работать, искать. И вообще в общегосударственном масштабе это такие мизерные деньги, о которых мы говорим: на театр, здание театра, зарплаты, гонорары, декорации. Это все такое фуфло по сравнению с ракетами, которые шарашат по Тверской в день какого-нибудь праздника. В Буркина-Фасо может не быть театра, а в России не может не быть театра. Его надо поддерживать, это растение должно расти в каждой великой, цивилизованной, уважающей себя стране, потому что театр — это цветок, требующий ухода, который в бедноте не растет. Он растет, когда есть что есть. Это вторичное или третичное дело, но это признак самосознания нации, народа, людей, самоуважения. МХТ же тоже работал для своей публики. Крестьяне и рабочие не ходили в МХТ, ходила интеллигенция. Залы были полны, ночами стояли. Это слой, который надо во многих смыслах беречь, и театр — один из таких способов.

Дмитрий Крымов: Конечно, есть, но спонсоры все равно нужны. У нас очень маленький зал — всего на 250 человек.

Дмитрий Крымов: Тогда знаете, кто будет ходить? Мы однажды подняли, когда спектакль «Демон», который я делал десять лет назад, получил «Золотую маску», и сразу директор поднял цены. Стало стоить полторы тысячи рублей. Это тогда были большие деньги. И я увидел со страхом, какие женщины к нам пришли, на каких каблуках.

Дмитрий Крымов: Может быть, они потом сняли платья, надели какие-то джинсы и превратились в нормальных. Сейчас такие не приходят. А если приходят, то это чучело сразу видно. Думаешь, что ты пришел? Ты сейчас уйдешь через пять минут, тебе не понравится. Процесс окультуривания очень долгий, надо иметь терпение. На наш ГИТИС посмотрите. Это же разрушает педагогику. Это же вообще вопрос будущего.

Дмитрий Крымов: Надо выделять и следить. Как же можно выделять и не следить? Я не знаю это дело, я не хочу в нем копаться, потому что все это — досужие размышления.

Дмитрий Крымов: Нет. У нас московское подчинение.

Дмитрий Крымов: Да.

Дмитрий Крымов: Еще как. Вы бы видели глаза нашей директрисы, замечательной женщины Ольги Эдуардовны Соколовой, которая смотрит на меня и говорит: «Вы не знаете, Дмитрий Анатольевич, что такое бюджетное учреждение». Я уже от этих слов дрожу, думаю, что это какая-то религиозная фраза. У них заполняются десятки бумаг. Это чудовищная система, даже чрезмерная система. Это не контроль, это издевательство. Вот вам десять рублей, а потратить нельзя. Вы сначала купите на свои, потом вы получите, заполнив 500 бумажек, эти десять рублей, но где вы займете — это ваше дело. Это чудовищная система. А получать можно только там, потому что у нас только государство дает деньги. У нас нет системы, дающее благо спонсорам в виде налоговых поблажек. У нас такой системы нет, то есть берите из одной кормушки. А как вы будете распределять — мы посмотрим. Как вы будете их тратить, честно или нечестно, мы посмотрим в зависимости от того, вы будете вообще за нас или против. Если против, мы найдем в этих 500 бумажках две, 44 или 400, которые неправильно заполнены.

Дмитрий Крымов: Что значит «невозвратные»?

Дмитрий Крымов: Нет. Степень цивилизации общества, в частности, в нашем случае зависит не от количества денег, которые нам дадут, а от веры в то, что если вам дают — тратьте. Леонид Роберман, который спас нашу «Безприданницу», ни разу не сунулся в то, что я делаю, но дал такое количество денег и ни разу не спросил. Даже когда я ему говорил «не получается», он говорил «значит, получится». «Терпи, ты же художник», — говорит. Я думаю, боже мой, где такой продюсер вообще. Как будто он не от нас пришел. Так и государство должно делать. Во многих случаях так оно и делает, кроме тех чудовищных случаев, с которыми мы сейчас столкнулись, когда по каким-то другим причинам — это всем понятно — нужно прижать здесь. Я не специалист в этой области, но я режиссер. Я строю психологический рисунок Ларисы Дмитриевны Огудаловой, а это очень сложно. Если вы придете и заплачете, глядя на ее судьбу, это я сделал и актриса. Но я разобрал каждый миллиметр этой психологии и принял решение, что это вот такая психология, чтобы одно было связано с другим, чтобы вы поверили в это и увидели в ней себя. Я точно уверен, и все в этом уверены, что дело не в миллиарде или 600-700 млн, дело в другом, а в чем — нам не говорят. Об этом все догадываются.

Дмитрий Крымов: А что делать-то? Дело явно не в этом. Кирилл, в общем, вел себя как свободный человек и декларировал это.